Православная беседка

[Рагнеда]

 
«Всю жизнь я делал то, что велело сердце. И мне было очень тяжело». Юрий Куклачев без грима, кошек и клоунады.
 
Бросив родных, в последний день ушедшего 2015 года он сел в самолет до Кольцово. Потому что в этот день для него было важно встретиться и поговорить с воспитанниками колонии для несовершеннолетних в маленьком городке Кировграде. Объясняя смысл этого поступка, Юрий Куклачев пересказывает всю свою жизнь. И у этой истории нет ничего общего с красивой сказкой про веселого клоуна и его кошек.
 
В холодном зале клуба воспитательной колонии для несовершеннолетних никто сперва даже не замечает низкорослого седого мужчину. Здесь ждут клоуна Куклачева, а он на него совершенно не похож. Но это он.
 
И когда он начинает говорить, тут же упирается в стену непонимания: холодные, злые взгляды исподлобья ждут от него нудных нравоучений и заранее выставляют блок. Но через считанные минуты барьер пропадает. И это вопреки тому, что клоунады не будет. Не будет и дрессированных кошек. Будет простая беседа по душам.
 
«Я просто хочу, чтобы, когда моя внучка вырастет, никто из вас ее не обидел», — Куклачев честно сознается в том, зачем он из года в год ездит по детским колониям с такими вот «Уроками доброты». Иногда он срывается на крик, иногда он позволяет себе обзывать собравшихся «Бобиками»: «Потому что если вы сегодня не будете думать о том, чего вы хотите добиться, завтра у вас будет пустота. И эту пустоту за вас заполнят другие. А вы, как собачка, как Бобик, будете бегать за ними, хвостом вилять и ждать, где сахарок дадут!»
 
Но ему это прощают, потому всё, что он рассказывает, — это и про его жизнь тоже, объясняет сам Куклачев:
 
— 31 декабря мне говорили: «Юрий Дмитриевич, праздник же, стол уже накрыт, ну куда ты поедешь?» А я отвечал: «Нет. Не останусь. Мне надо к ребятам, чтобы они услышали меня, поняли». Я пришел не для того, чтобы чему-то учить, читать нравоучения. Нет. Это бесполезно. Я пришел рассказать о своей жизни.
 
Родился я после войны. Время было тяжелое. Все время кушать хотелось. И родился я не в актерской семье. Всего добился сам. Своим трудом. Я хочу передать этот опыт, чтобы ребята тоже начали работать над собой.
 
Мне было семь лет, когда дядя Вася мне сказал: «Юра, скажи мне, для чего ты пришел в этот мир?» Я на него посмотрел как на идиота. Как для чего? Для того чтобы жить. А он меня спрашивает: «Это понятно. Но кем ты хочешь быть?» А я не знал. И он говорит: «Так вот. Ты сегодня не спи. Ты думай, кем ты в жизни станешь». Я до сих пор вспоминаю это как кошмарный сон. Я вдруг понял, что я живу зря. Я ночь не спал. Я начал мысленно проигрывать разные профессии, примерять их на себя. И очень много, очень долго об этом думал.
 
Однажды отец принес домой телевизор «КВН». Включил. И как раз показывали Чарли Чаплина. Мне так понравилось! Я так хохотал! В какой-то момент вскочил и начал сам пытаться что-то за ним повторять. Услышал смех, кто-то засмеялся. И мне так тепло стало от этого смеха, так радостно, что я сказал: «Я нашел! Себя нашел!» Я понял, что я буду в жизни делать, нашел дело, которое моему сердцу приятно. Клоуном стану! Поставил цель. Мне было восемь лет. И с этого момента я к этой цели шёл: преодолевал себя, работал над собой. Такова моя миссия. Я обязан был ее выполнить.
 
Вообще мы все пришли в этот мир, чтобы выполнить свою миссию. Мы все — избранные. Еще совсем недавно мы были крохотными головастиками, которые наперегонки с миллионами своих братьев и сестер мчались к спасению, пытались выжить. И выжили. Вдумайтесь: 22 миллиона таких же, как вы, головастиков просто смыли в унитаз. А вам Господь дал возможность, разрешил продолжить жизнь. И потому никто из нас не имеет права тратить жизнь впустую.
 
Миссия каждого — найти в себе свой дар, найти возможность своим трудом принести пользу людям. Мне повезло. Я нашел. Но это не значит, что дальше всё было легко и просто. Да, я мастер, я люблю свою работу, я умею ее делать, я единственный такой во всем мире. Но этого я добился сам. У меня до сих пор мозоли на руках.
 
Я в цирковое училище поступал семь раз. Меня не брали. Объясняли: «Молодой человек, вы посмотрите на себя. Ну какой вы клоун?» Унижали. Смеялись надо мной. В лицо мне хохотали. А я с четвертого класса, год за годом, упорно пытался.
 
И вот сижу я однажды дома после очередной провальной попытки попасть в это училище. Подавленный, униженный, обсмеянный. Приходит отец и говорит: «Ну что, сынок, приняли?» А я отвечаю: «Папа, в меня никто не верит». Он говорит: «Ты ошибаешься. Я знаю человека, который верит в тебя. Это я, твой отец».
 
Он меня тогда спас. Я понял, что нет силы больше, чем та, что у меня внутри. Мое желание стать клоуном настолько велико, настолько я в себе уверен, что никто не сможет меня сломать. Я взмолился. Во Вселенную, туда, вверх, я каждой частичкой своего тела послал сигнал: «Господи, помоги мне! Помоги мне осуществить мою мечту! Помоги стать тем, кто я есть!»
 
И буквально через два дня в троллейбусе я встретил девочку, которая играла в народном цирке. Это любительский цирк, художественная самодеятельность. Я и знать о таком не знал. Но вот так случайный разговор в общественном транспорте направил меня.
 
Она меня привела в спортивный зал, где было всё: трапеции, маты, повсюду там прыгали, жонглировали, по проволоке ходили. Я подумал: слава Богу, вот оно, я попал куда должен был.
 
И я начал заниматься. Молча, упорно, ежедневно работать над собой. В 16 лет я победил на конкурсе художественной самодеятельности, посвященном 50-летию советской власти. Я стал первым клоуном Советского Союза. И вот тогда-то меня взяли в цирковое училище. Я своего добился.
 
Казалось, всё, трудности позади. Но нет. Дальше испытаний было еще больше. Меня приняли досрочно — в марте, хотя вступительные экзамены только в июле. Но как только приняли — случилась беда: на тренировке упала банка и разрезала мне ногу. До кости. Перерезала мне большой берцовый нерв. Значит, всё. Нога, говорили врачи, скорее всего, на всю жизнь останется бесчувственной.
 
Мне сделали операцию. И говорят: «Теперь надейся. Если нога начнет болеть, значит нерв восстанавливается. А если нет — прости, останешься инвалидом». И вдруг у меня пошли боли. Бились когда-нибудь локтем об угол? Помните эту резкую, обжигающую боль? Болело так же. Только не одну секунду, а постоянно, непрерывно. Ужасная боль начиналась у стопы и поднималась по телу к шее, душила меня. Всё сильнее и сильнее.
 
Мне выписали обезболивающий укол. Морфий. Наркотик начали мне колоть в 16 лет. И я подсел. Помню, как было хорошо, как изо дня в день я улетал, как ждал этого укола, как зависел от него. Хорошо, что мать пришла. Увидела меня и испугалась: «Сынок, что с тобой? Что они здесь с тобой делают?» И когда она узнала, что мне колют, сказала: «Ты хотел быть артистом? Ты им никогда не станешь! Тебя уже после трех уколов тянет к этому наркотику. А они тебе 15 инъекций прописали. Ты так подсядешь, что никогда уже никем не станешь, ты исчезнешь, никогда ничего не добьешься. Если хочешь выбраться — терпи». Ушла в слезах.
 
Наступила ночь. Я терпел. Медсестры приходили. Предлагали укол. Я отказывался. А боль все усиливалась, я горел весь, дышать не мог. Но терпел, боролся с этим ужасом. К шести утра только провалился в сон. Но в ту ночь я победил. Потому что у меня была цель в жизни. Я ради нее решил: «Умру, но не буду наркоманом. Я должен стать артистом. Другого пути нет».
 
С тех пор я даже не выпиваю. Вообще ни грамма. Потому что это мешает достижению моей цели. А важнее нее нет ничего.
 
Но в училище я пришел на костылях. Четыре года меня пытались исключить как профнепригодного. Им не нужен был инвалид. В итоге написали коллективное письмо с просьбой выгнать меня, передали его директору училища. Он собрал комиссию. Позвал меня. Я прибежал и прошу его: «Не исключайте меня! Я хочу учиться!» Он посмотрел на меня, взял эту бумажку и в присутствии комиссии, на глазах у всех тех, кто требовал моего исключения, порвал ее: «Иди сынок, учись». Комиссия зашипела, конечно: «Как же так?» Но он меня защитил, заявил им: «Пока я здесь, мальчик будет учиться. У него сердце клоуна».
 
Только благодаря ему я закончил училище. Стал клоуном. Обычным коверным клоуном. Я владею всеми жанрами. Но я был таким же, как все остальные. Ничего особенного. И меня никуда на работу не брали. Потому что и без меня очередь стоит: народные артисты, дети народных артистов… А я кто? Никто.
 
И я опять обратился к Господу. И он снова помог. Послал мне тощего, мокрого, жалкого, слепого котеночка. Я его на улице нашел. Хотел мимо пройти. Но он так жалобно кричал, что сердце не позволило мне его бросить. Принес домой, отмыл, накормил. И он остался у меня. Вместе с ним в дом пришла любовь. Но главное — он помог мне еще раз найти себя. Я решил: «Ну конечно! Правильно! Никто ведь до меня с кошками номер не делал! Никто во всем мире не знает, как их дрессировать».
 
Я попробовал. Не получалось. Но я настырный. Я разработал свою программу, подошел к вопросу не так, как все, а по-другому: не стал кошку ломать, заставлять ее делать что-то. Я стал за ней наблюдать, искать то, что ей самой нравится. Короче, не я ее, а она меня дрессировать стала.
 
Пришел как-то домой, а кошки нет. Пропала. Искал-искал, нашел на кухне, в кастрюле. Вытащил ее оттуда — она обратно. И тут я сообразил. Вот оно! Вот мой номер! Так появился «Кот и повар». Мы с этим номером исколесили весь мир. Все призы, какие есть в мире, получили.
 
Я ушел из цирка и создал свой театр. Но и это было непросто. Идея была, номера были, а помещения не было. В 1990 году мне из США прислали контракт. Позвали туда работать. А я так не хотел уезжать! Ситуация безвыходная. И все бы пропало, если бы однажды я не соскочил с кровати в семь утра. Внутренний голос меня разбудил:
 
— Чего лежишь? Вставай срочно и беги!
— Куда бежать-то?
— В Моссовет беги.
— Почему в Моссовет?
— Не спрашивай, езжай. Время уходит!
 
Поймал машину. Уехал. Вхожу в здание — и тут же встречаю мэра. Говорю: «Здравствуйте! Помогите. Мне контракт пришел, в Америку зовут работать. Я ведь уеду. И не вернусь. Дети там учиться будут, домом там обзаведусь, хозяйством. Не смогу уже вернуться никогда. А я хочу здесь остаться. Ради бога, дайте мне помещение». Он к каким-то своим подчиненным поворачиватся и внезапно говорит: «Да дайте вы ему кинотеатр».
 
Честное слово, так и было. Ни рубля взяток я не платил, ни шоколадки, ни бутылки шампанского никому не сунул. А мне дали 2 тыс. кв. м. в центре Москвы, напротив Белого дома. Нашлись добрые люди. За два дня мы сделали сцену. И начали выступать.
 
Театру уже 25 лет. Я его очень люблю. Он прекрасен — такой, каким я его видел в своих мечтах. Я сделал это, потому что за 25 лет не дал никому украсть ни копейки. Я, как зверь, сидел на каждом рубле, чтобы ничего мимо театра, чтобы всё в дело шло.
 
У меня здание забирали. Уже в двухтысячных один банкир на мой театр покусился. Времена были уже другие. Захватчики отбирали у меня имущество интеллигентно, через суды. Работали так красиво, что комар носа не подточит. Но мы театр отстояли. Хорошие люди помогли. А тот банк, что на него покушался, оказался первым, у кого забрали лицензию. Бог помог.
 
Бог — в каждом из нас. Он разговаривает с нами через нашу совесть. Если вы ее слышите, значит все в порядке. А если нет — беда вам. У гробовой доски она подойдет, возьмет за шею и скажет: «Ну, как ты, дружок, прожил без меня?»
 
Помните того олигарха, который родился в России, образование здесь хорошее получил, ум, связи нажил, но потратил их на то, чтобы обманывать и грабить? Помните его? Помните, как он в Англию уехал? Вот там-то его совесть и придушила. В последний момент его жизни вся мерзость, которую он же породил, набросилась на него. Вот тогда он понял: яхты, дома, миллионы награбленные с собой не заберешь. Ты пришел в этот мир голенький, голеньким и уйдешь. Тебя черви сожрут — и тело твое, и душу. Кроме ненависти, грязи и дерущихся за наследство детей он ведь не оставил ничего.
 
Потому важно, чтобы каждый из нас нашел себя, понял свою миссию и жил честно. Слушайте свое сердце, но не ждите, что все будет легко. Будет очень тяжело. Потому что просто так ничего не дается.

[Фиджa]

Расул Гамзатов

«Вот человек, что скажешь ты о нем?»

Ответил друг, плечами пожимая:
«Я с этим человеком не знаком,
Что про него хорошего я знаю?».

«Вот человек, что скажешь ты о нем?» -
Спросил я у товарища другого.

«Я с этим человеком не знаком,
Что я могу сказать о нем плохого?».

[Фиджa]

Старец Николай Гурьянов перед вкушением пищи, как обычно, прочитал над ней долгую молитву. Рядом была компания несмиренно настроенных молодых людей. Они это заметили и решили немного подшутить над батюшкой. Подсаживаются и один из них говорит: 
– Батюшка, а у Вас там в деревенской забытой глухомани все так перед едой молятся? 
На что батюшка, не задумываясь, ответил: 
– Да нет, милый человек, не все. Свиньи, собаки, да лошади прямо так едят.

[Фиджa]

БАБОЧКА
Валентина Ульянова

Это был спокойный, замкнутый, неразговорчивый человек, и вся жизнь его прошла спокойно и замкнуто. Он всегда, сколько помнил себя, был уверен, что живет правильно и достойно и во всем поступает как должно. Всегда он честно, с полной отдачей трудился на работе, медленно, но уверенно поднимаясь по служебной лестнице, а приходя домой, отдыхал спокойно и тихо, никому не мешая. Жену он любил — конечно, в лучшем, невыспреннем смысле этого слова, как, впрочем, это всегда и бывает в удачном браке. Она обладала покладистым характером, к тому же в молодости была настоящей красавицей, так что даже и тридцать лет спустя на нее было приятно посмотреть. Он любил и сына. Правда, тут ему не так повезло. Было несколько тяжелейших лет, когда тот совсем отбился от рук и невесть что творил, так что его чуть было не исключили из института, но в конце концов как-то все обошлось, и теперь у него была милая жена, две чудные крошечки дочки, своя квартира и хорошая работа. Что до его собственной работы, то, наверное, он мог бы в своем министерстве достичь и большего, чем замзавотделом, но зато он никого не подсиживал, не спихивал, ни перед кем не заискивал... Ну, во всяком случае, не заискивал в ущерб своему достоинству. К тому же чем меньше ответственности, тем спокойнее жизнь. А он нуждался в покое, потому что болезнь мучила его с молодых лет. Диабет. О том, как это страшно, знают только те, кто вынужден не расставаться со шприцем. Однажды он упал в коме прямо на улице, а прохожие обходили его стороной, принимая за пьяного. Спасибо какой-то доброй старушке, догадавшейся, что у тех, кто спивается, не бывает таких хороших пальто...
Его спасли. Смерть отошла. Но иногда он думал, что отошла недалеко, что когда-нибудь он так же вот упадет, и не окажется рядом доброй старушки... Это было так чудовищно страшно, что он гнал от себя всякую подобную мысль. Главное — сделать укол и не забыть захватить с собой ампулу. И все будет хорошо. А о смерти не думать, не думать! Какой от этого прок? У него уютный дом, внимательная жена, забавный пес, а через год он выйдет на пенсию и отдохнет ото всего...
Смерть пришла к нему в ином облике. Сначала боль была еле заметна, и он не обращал внимания на нее — мало ли что покалывает там... Потом она стала расти и привела за собой свою сестру — тревогу. Тревогу смертную. Он прошел обследование, и врач с профессионально бодрыми пояснениями выписал ему какие-то таблетки, а через день жена вернулась с работы с мертвым лицом; но он тогда не понял связи этих событий. Или побоялся понять... Таблетки помогали недолго, он слег, и врачу пришлось прописать другие таблетки, потом — уколы.
Тогда он понял, что умирает.
Он никому ничего не сказал: без сомнения, все давно уже об этом знали. Все, кроме него. Он почувствовал, что глухая, непроницаемая стена отделила его от них. Все они, окружающие его, принадлежали другому, живому миру, чуждому его обреченности, — и разве они могли что-нибудь понять?! Он умрет — а они останутся жить, и жизнь будет все та же, прежняя, будет солнце, и лето, и дождь, и зима наступит потом — но все это уже без него. Без него! Это не умещалось в сознании. Он не мог представить себе, что его — не будет. Это казалось противоестественным. Впервые он почувствовал силу жизни, живущую в человеке. И подумал: "Душа не приемлет мысли о смерти, потому что она бессмертна".
Откуда явилась ему эта мысль? Он мог бы поклясться, что извне. Это была не его мысль, потому что он никогда не верил в Бога. Такое множество раз с самого детства ему твердили, что Бога нет, что он поверил этому безусловно. Но душа его, которую он в бесконечные бессонные ночи наконец научился слушать, — душа его знала, что она бессмертна. И он поверил ей и в страшной ночной тишине, слушая в глубине себя все растущую боль, научился молиться Богу, в которого не верил всю жизнь.
Но боль все равно росла, и ужас рос вместе с нею, и не было ни надежды, ни утешения. Он догадывался, что надо сделать что-то еще, что мало простых, неумелых его молитв, но не знал, что же именно, и не смел заговорить об этом даже с женой, а уж тем более с кем-то другим. Они бы решили, что он от страха смерти сошел с ума.
А смерть была уже рядом. Она стояла, готовая, у изголовья и начала с того, что лишила его сознания. И он долго-долго ничего не чувствовал...
А потом вдруг увидел себя стоящим посреди своей комнаты, освещенной маленьким ночником. Занавески были раздвинуты, за окном голубел рассвет. Жена, усталая, тихо спала на диване, и выражение затаенной муки даже во сне не сошло с ее лица.
"Бедная!" — подумал он. И вдруг с изумлением прислушался к себе. В нем не было никакой боли! И он стоял! Но он уже давным-давно не мог вставать! Он обернулся к своей кровати. Там лежал... Он!.. Он рванулся туда. И увидел свой собственный труп. И закричал. Но жена не проснулась. Даже не шелохнулась. Не услышала его. Не услышал и пес, спавший в ее ногах.
Они — не могли — теперь — услышать — его!
Он закрыл глаза и застыл.
Вдруг рядом с ним раздался пронзительный, мерзкий смешок, и волна невыносимого смрада обдала его.
— Наш жилец! Наш новый жилец! — злорадно выкрикнул тоненький, невыразимо гадкий голос.
— Наш! Наш! Наш! — подхватили другие голоса, и он, содрогнувшись от ужаса и омерзения, открыл глаза.
И пожалел, что открыл. В смятении он отступил назад — но отступать было некуда. Его окружали черные отвратительные твари, и глаза их, горящие оранжевым огнем и злобой, впивались в него, парализуя ужасом. Он ощутил волны злобы, исходившие от них. Злобы, которой не ведает мир людей.
— Не ваш!!!— закричал он. — Я верю в Бога!
— Ну так что же? — отвечали ему. — И мы тоже верим! — И затряслись от смеха, кривляясь и показывая на него кривыми черными лапами.
Волосы зашевелились на его голове. Невозможно, невыносимо было даже смотреть на них.
— Не-ет! — выкрикнул он, и голос его пресекся.
Он не знал, что еще сказать.
— На-аш! — передразнивая его, отвечало ему сразу несколько гнусавых голосов. — Ты делал наши дела! У нас целая книга твоих хоро-ошеньких дел!
В лапах одного из чудовищ появилась книга. Омерзительная черная мохнатая пятерня раскрыла ее, заскользила по строкам, и он услышал:
— Вот: убийство!
— Что-о?! Это ложь! — в ужасе вскрикнул он.
— А тот проект, про который ты сразу понял, что он опасен? И ничего не возразил! А люди-то погибли!
— Но начальник и слушать бы не стал! — пролепетал он.
— Ну и что? Не путай! Это уже его грех. За это и он будет наш! А вот — попустительство. Сына-то прозевал! Не воспитывал! Не наказывал! А там — и блуд, и воровство, и ложь, и соблазнение... и мно-ого всего. И во всем ты имеешь часть! Все — твое! А вот кощунство, чревоугодие, тщеславие — целые главы! Вот — немилосердие...
— Довольно! — раздался вдруг справа чистый и властный голос.
Вся отвратительная смрадная толпа сотряслась, съежилась и отлетела в дальний угол комнаты. Он обернулся, увидел свет — и так и бросился туда, под защиту... ангела. Да, это не мог быть никто иной, как его ангел-хранитель, в которого он тоже всю жизнь не верил. Он был ослепительно светел и прекрасен, и добрая, утешающая сила исходила от него. Но как же скорбно смотрели его глаза!
— Довольно вам, злобные, терзать эту душу. Еще не настало ваше время, — властно сказал ангел.
Он содрогнулся: как, так, значит, их время еще настанет?!
С немым, молящим вопросом он посмотрел на ангела.
А бесы из угла закричали в ответ:
— Это наша душа! Она в Бога не верила, жила в свое удовольствие, для одной себя! Она делала все, что мы ей говорили! — И добавили издевательски: — А тебя не слушала!
Ангел, не обращая больше на них внимания, грустно сказал ему:
— Беда в том, что эти лжецы на сей раз сказали правду. Ты не верил в Бога всю свою жизнь, ты отвернулся от Него, ты так и не обратился к Церкви Его, в которой мог бы спастись. Все твое добро ты делал ради своего удовольствия — и потому уже в той жизни получил награду свою, и мне нечего возразить, когда они перечисляют твои грехи, и я не могу защитить тебя от них. Ты сам дал им власть над собой. Но ты обратился к Богу и молился, хотя и мало, перед смертью, и Господь Вседержитель даровал тебе эти два дня, чтобы умолить всех, кого можно, молиться за тебя. Их молитвы могут очистить и спасти бедную душу твою. Знаешь ли ты таких людей?
Как громом пораженный стоял он перед ангелом. Он не знал таких людей.
В мгновение ока пронеслись перед ним воспоминания. Вот он говорит сыну: "Бога нет. Одни старушки верят в этот вздор. Да что с них взять!"
Вот он, высокомерно пожимая плечами, выговаривает жене, в сомнении советовавшейся с ним, не крестить ли им внучек: "Ты же не веришь в Бога! Что за двуличие? Не понимаю тебя!"
И она послушалась его...
Вот он отворачивается от старушки, попросившей у него копеечку ради Христа, и недовольно говорит жене: "Все у нас пенсию получают, все обеспечены, а эта притворяется нищей!"
Теперь он понял, что все эти его слова записаны в той страшной книге. В его приговоре! Он сам лишил себя надежды.
— Я не знаю таких людей! — в отчаянии воскликнул он.
Слезы текли по светлому лику ангела. Он произнес:
— Мы будем просить всех твоих близких. Они не смогут увидеть или услышать тебя, но я помогу им почувствовать, что ты рядом. Может быть, кто-нибудь поймет и помолится за тебя. Дай мне руку. Идем.
Выходя, он успел увидеть, как вылетела из комнаты нечисть, роем пролетев над собакой. Пес, словно учуяв бесов, мгновенно проснулся, заскулил, одним прыжком подскочил к кровати — и вдруг громко, тоскливо, отчаянно завыл...
Потом он увидел светлое высокое небо, встающее солнце, город под ногами, в головокружительной бездне, и услышал:
— Не бойся. Сейчас еще рано. Все спят. Ты можешь проститься пока с землей, побывать где хочешь. Я буду с тобой. Вот дом, где ты вырос...
 
* * *

Шел десятый день, как Лина с мужем и дочерью отдыхала в пансионате, в одном из самых очаровательных уголков Подмосковья. Сосновый лес, быстрая светлая речка, цветущие поля и уютный парк со множеством укромных ухоженных уголков уже стали для них своим, привычным, но от этого нисколько не менее интересным миром, обворожительным в своей многообразной, переменчивой красоте. Лине хотелось, чтобы эта красота, благоухание жизни природы коснулись сердечка ее семилетней малышки, и она любовалась с ней вместе каждым новым цветком, синекрылыми быстрыми стрекозами, живущими у реки, огненно-красными стволами сосен на закате, слушала песни кузнечиков, наблюдала, как муравьи и бабочки прячутся перед грозой, — и порой ей казалось, что и сама она снова переживает детство. Дни проходили размеренно и безмятежно, и Лина чувствовала, как проясняется и светлеет у нее на душе от этой тишины. В этот день ее муж сразу после завтрака пошел в библиотеку, а она с дочерью — в парк, в один из укромных его уголков, где среди полевых цветов, скрытая за кустами, стояла удобная скамейка.
Вика сразу же стала устраивать под скамейкой домик для куклы, а Лина достала было книгу, но так и не раскрыла ее. С тихим наслаждением смотрела она вокруг. Ясное утро обещало знойный день. Уже теперь солнце согрело травы, и медовое теплое благоухание волнами поднималось от них. Лениво стрекотали кузнечики, бесшумно и озабоченно летали пушистые пчелы, и множество бабочек в легком танце порхало с цветка на цветок. Лина отложила книгу и задумалась...
 Когда появилась эта бабочка, она не заметила.
— Мама, смотри! — восторженно воскликнула дочь, указывая себе на плечо.
На плече, на цветастом платьице, неподвижно сидела бабочка.
Таких было много вокруг. Они то и дело перелетали с одного цветка на другой, взмахивая коричневыми узорными крылышками.
— Она приняла этот цветок за настоящий, — объяснила Лина. — Не трогай ее, а то повредишь крылышки, и она погибнет. Пусть улетает.
Но бабочка не улетала. Только когда Лина, осторожно протянув руку, едва не коснулась ее, она вспорхнула. Но сейчас же опустилась на плечо Лины, потом — на подол ее длинного платья, потом перелетела на головку Вики...
— Послушай меня, послушай... — говорил он, торопясь и захлебываясь отчаянием. — Я умер! Ты и представить себе не можешь, как это страшно! Как это страшно! Никто ничего не понимает! И мои — никто, никто не понимает! Они плачут! О, это больно видеть, как они плачут! Они любили меня! Но они не молятся за меня! Они не умеют, не знают! Они не верят, что есть Бог! Они не знают, что я жив и они могут мне помочь! Они только плачут! А мне нужна их молитва. Я был в церкви, ангел водил меня туда. О, как сладко слушать молитву! Если бы я знал это, когда был жив! Если бы я знал, что меня ждет!!! Я прошу тебя, молись, молись обо мне! Я за этим пришел! Ведь ты понимаешь?! Я вижу тревогу в твоих глаза! Ты скоро, скоро узнаешь, что я умер. Молись за меня! Если бы ты знала, как ужасны те, власти которых я обречен! Каждая, самая коротенькая, молитва твоя подарит облегчение мне! За каждую из них мне простится какой-нибудь грех, за который сам я не просил прощения у Бога. Я всякий раз буду молиться вместе с тобой оттуда... оттуда, — с ужасом повторил он, — и Господь простит меня! Это единственная надежда моя! прошу, прошу тебя, молись, молись, молись обо мне!!!
Он упал, рыдая, у ее ног, в исступлении отчаяния целуя подол ее платья, ее руки, руки ее дочери...
...Бабочка перелетела с подола ее платья на тыльную сторону ее ладони, потом — на пальчики Вики, на подол ее платьица. Вика в восторге наблюдала за ней.
Стараясь заглушить неизвестно откуда явившуюся тревогу, Лина улыбнулась и неуверенно произнесла:
— Ну вот, какая тебе забава...
Он в отчаянии оглянулся на ангела, воскликнул сквозь рыдания:
— Она не понимает!
Ангел со скорбным укором смотрел мимо него — на Лину. Тогда он тоже обернулся к ней. Она смотрела на ангела. Она видела его! В этом не могло быть сомнений: словно тень запредельного ужаса и величия легла на ее лицо...
Она сразу же поняла (как будто кто-то ужаснулся этому рядом с ней), что сказала непростительное. И в подтверждение этому увидела... В воздухе, на фоне ясного неба, проступил — невидимый! — светлый и строгий лик с глазами глубокими и несказанными, каких не бывает у людей. Эти глаза с укором и скорбью смотрели на нее.
Тихий ужас сковал ее.
Происходило что-то страшное и великое. Кто-то умер из близких ей, чья-то участь решалась сейчас. Светлый ангел укорил ее в легкомыслии, потому что — это — с ней — говорит — душа — умершего... Но кто умер?!
Со стесненным дыханием она посмотрела на бабочку. Та, не двигаясь, сидела на тыльной стороне ручки Вики. И только тоненький хоботок, слегка приподнимаясь, касался и касался ручки девочки.
Она целовала ее руку!!!
Солнечный свет померк у Лины в глазах. Бабочка садилась только на те места, которые стал бы целовать человек, прощаясь навсегда!
"Но, может быть, это все-таки наваждение?" — в последней попытке защититься от ужаса подумала Лина. И осторожно, подбирая слова, сказала дочери:
— Вика, давай пересадим ее на цветок... Может быть, ей там будет лучше!
— Хорошо, — послушно согласилась девочка, — только ты сама.
Лина нерешительно протянула руку, примерилась, сомкнула пальцы... но бабочки и не коснулась, словно та пролетела сквозь руку.
Озноб прошел по ее спине. А бабочка снова села на руку девочки.
— Нет, Вика, давай мы сделаем по-другому. Подойди к цветку, — в последней надежде сказала Лина, — вот сюда. Протяни ручку.
Она сблизила руку дочери и цветок, подвела цветок под бабочку... И вот та уже сидит на цветке. Лина облегченно вздохнула. Вот сейчас она будет пить нектар, как и все такие же бабочки вокруг, и кошмар кончится! Но та была совершенно неподвижна. Потом взлетела и вновь опустилась на подол ее платья.
Лина оцепенела.
 
* * *

— Когда же ты поймешь? Я вижу крест на тебе, ты христианка, — умолял он, все целуя подол ее платья, — что же ты не понимаешь, не слышишь меня?! Ну скажи: "Упокой, Господи, сию душу!" Прочитай молитву! Неужели ты не умеешь?! Обещай молиться за меня! Хоть одно слово скажи! Неужели ты так ничего и не поймешь?! Если бы ты знала, что это за мука — умереть и только тогда все понять! Спасайся! Спасай свою девочку! Молись! И за меня, прошу тебя, молись, хоть ты и совсем почти не знала меня! Если бы я мог тебе открыть, как это страшно — смерть! О, молись за меня!.. Молись!..
— Она все поняла, — сказал ангел. — Но она еще не научилась молиться. Это будет потом.
— Потом?! — в отчаянии вскричал он.
— Потом, — скорбно повторил ангел. — Прощайся: нам пора.
— Уже? — Он содрогнулся.
Но послушался. Осторожно приблизился к девочке и поцеловал ее в лоб, между двумя прядками челки. Потом повернулся к Лине, взглянул в ее бледное, овеянное затаенным ужасом, помертвелое лицо и поцеловал ее в самую середину лба. Она замерла и закрыла глаза.
Ангел снова взял его за руку и повлек за собой...
 
* * *
— Мама! Она села и мне, и тебе на самую серединку лобиков! — засмеялась Вика.
— Да, девочка, да, — прошептала Лина, все еще чувствуя, как ознобом смертный холод прошел по ее лицу.
Бабочка скрылась за высокими травами, так и не сев ни на один цветок.
Лина не помнила, как она дошла до телефона. Едва смея дышать, набрала на диске свой домашний номер.
— Да! — ответил мамин голос, и Лина в изнеможении облегчения прислонилась к холодному камню стены. Значит, умер кто-то другой... Как спросить?
— Все в порядке у вас? — выговорила она.
— Да. Все в порядке. Только что пришла из магазина. А вы как?
...Окончив разговор, Лина попросила мужа позвонить его родителям. "Чтобы не волновались", — объяснила она. И там все было хорошо.
Лина успокоилась. Страшное отступило. "Потом узнаю, что это значило, к чему это было. Только надо запомнить сегодняшнее число", — подумала она. И пошла с мужем и дочерью в кинозал смотреть старинную мелодраму.
И не помолилась.
 
Нина Васильевна, мать Лины, положила телефонную трубку, тяжело оперлась о стол, стиснула руками виски. "Так будет лучше, — убеждая себя, повторила она самой себе. — Не надо Линочке ничего знать. Не приезжать же им оттуда! Я сейчас же пойду помогать и завтра буду с ними, да и много там помощниц будет... Бедную Симу нам не утешить, никому. Сколько нас ни соберись... А он... Он бы не обиделся. Он за всю жизнь, верно, и двух слов с Линочкой не сказал... Бедный! Ну да теперь он отмучился..."
Она тяжело вздохнула и повторила вслух как утешение:
— Отмучился!
И не помолилась.

[елена]

Алеся, спасибо за Бабочку! Читала вслух - очень Полинка моя впечатлилась! Плакали обе...

[Фиджa]

Статья удивительна проста в изложении и любви своей
http://sobor.by/page/Ochen_vagno_chtobi_kagdiy_iz_nas_mog_govorit_o_Boge_Soveti_missioneram_ot_iereya_Sergiya_Timoshenkova

[Фиджa]

https://invite.viber.com/?g=B_s0aQjSRkipNAk4E6W2hX6jbgJfItHB

[Фиджa]

Елена Кучеренко

«И вообще, я на исповедь опаздываю...»

«Поехала я в один монастырь на всенощную и на исповедь.
Приехала к началу, но очень хотела есть. А там, недалёко от входа, монастырский ларёк с выпечкой, чаем-кофе и всякими другими вкусностями.
Заняла очередь, и когда она как раз подошла, передо мной влезает мужик.
«Я уже отстоял, брал только что, так что будьте добры и т.д.»
Отвратительный мужик! Бритоголовый, на понтах. Кошелёк толще моей сумки, куда помещается абсолютно всё. Шлейф одеколона…
— Мне кофе! — Говорит. — Два!
— Растворимый? — Спрашивает продавщица.
— Мне натуральный и самый лучший, — понтуется мужик. Ещё заказал каких-то пирогов, пирожных, ещё чего-то…
«Что, жена не может испечь или любовница? — думала я про себя. — И вообще, я на исповедь опаздываю».
И бросаю на него такие взгляды, что он просто в пепел сгореть должен. Но на меня он даже внимания не обращал — не его полёта птица.
Наконец, он взял всё, что ему надо, и вышел.
Пью чай, смотрю в окошко. И вижу, как этот наглый мужик свой «самый лучший натуральный кофе» бомжам отдаёт.
Они там невдалеке расположились. И пироги свои с пирожными.
Я аж поперхнулась. Не выдержала, подошла к ним.
— Это вы для них всё покупали?
— Да! У меня сегодня день рождения. Угощаю вот.
Принюхалась — вроде трезвый.
— Поздравляю! Можно я тут постою с вами? (интересно же).
— Постойте, конечно.
Уши навострила, а он бомжиков расспрашивает, что с ними случилось и т.д.
Подтянулись к нашей «компании» две церковные старушки. Тоже в монастырь шли. И стали бомжикам говорить, что, типа, так жить нельзя, надо работать. Ну и я поддакиваю…
А мужик этот, пока мы проповедовали, штанину одному бомжу поднял, а нога вся гнилая, вонючая. Он её ощупывает. Прямо голыми руками. Я аж не выдержала:
— Вы не боитесь?
— Я же врач, — говорит.
Осмотрел, написал на бумажке какое-то лекарство и денег бомжу дал на него.
Смотрю я на дядьку, а ведь нормальный мужик. Глаза добрые. А чего я про него только ни подумала.
А бомжи — довольные. Пирожные с кофе лопают….
И поплелась я на свою исповедь. Только толку-то…»